Станислав Наумов:
1. Рамки рассмотрения коммуникации и её природа
Важнейшей проблемой для философского осмысления коммуникаций стало обсуждение природы и предназначения коммуникации. По этому вопросу за 20 век чётко оформились две принципиальные позиции (оппозиции). Первая утверждает властный, подавляющий и даже репрессивный характер массовых коммуникаций (М.Маклюэн, М. Фуко, Э. Тофлер, Ж.Бодрийар). При этом это направление часто рассматривает коммуникации как феномен, не имеющей самостоятельной природы и предназначения. Здесь коммуникация это инструмент власти или «важнейший элемент системы социального контроля»[22].
Предельную оппозицию на уровне принципиальных актов коммуникации составляют представления такие авторов, как М. Бубер, О. Розеншток-Хюсси, М. Бахтин. Для них коммуникация связана, прежде всего, с выходом за пределы собственного «Я», а, следовательно, за пределы собственных представлений; а содержание и форма коммуникативного послания определяется не только (и даже не столько) столько собственным «Я» и его представлениями, сколько фигурой и представлениями «Другого», что и составляет собственный принцип коммуникаций, противопоставляющий его принципам устройства власти и властных отношений.
Как освобождающую и продуктивную рассматривал коммуникацию, например, Ю.Хабермас, вводя на уровне социальной организации понятие «коммуникативной общественности» и, по сути, новое понятие рациональности, связанное со способностью к коммуникативным взаимодействиям. Для такого понимания социальных коммуникаций важную роль сыграло представление о сетевых коммуникационных сообществах, возникшее, в том числе, с появлением сети Интернет (Мануэль Кастельс).
1.1. Власть и коммуникация
Обсуждение соотношения власти и коммуникации, коммуникации, как власти происходило в контексте решения философским мышлением вопроса о власти, который М. Фуко называл «вопросом для всего мира» [88]. Он же при этом отмечал, что главная сложность вопроса о власти состоит в том, что философия ХХ века подошла к этому вопросу с тем, что у неё «не было никаких понятийных и теоретических инструментов, которые позволили бы как следует уловить всю сложность вопроса власти, поскольку XIX столетие, завещавшее нам эти инструменты, воспринимало эту проблему лишь посредством различных экономических схем» [88]. Выход за границы экономических схем, в схемы коммуникационно-эпистемологические – один из возможных путей ответа на вопрос о власти. При этом использование коммуникационных схем и понятий с одной стороны привело к изменению в понимании ведущей парадигмы современности. Она маркируется по-разному: постиндустриальная, коммуникативная, информационная, знаниевая, технологическая. Но в любом случае, это не экономическая или производственная парадигма, и её обязательным моментом являются коммуникации и знаково-знаниевые операции [2,C.7].
В поле исследований, связывающих между собой коммуникации и власть, выделяются разные отношения между властью и коммуникацией. Наиболее традиционной является позиция, в которой коммуникации рассматриваются как новая власть, взятая с неизменным отрицательным знаком, как угрожающая обществу [2;73], либо, напротив, коммуникация противопоставляется власти. И медиа объявляются средством власти, но не коммуникации [22]. Более сдержанной является позиция без столь резких и негативных оценок власти и коммуникации: например, для Э.Тоффлера коммуникации, символы и знания – один из инструментов власти [85]. С такой точки зрения власть оказывается пространством, в котором осмысленно можно говорить о коммуникациях. Близка к этому и позиция П.Бурдье, для которого коммуникации – это особое поле «символической борьбы», борьбы «символических капиталов» за «символическую власть» [28]. А для М.Фуко власть и коммуникации – уже самостоятельные и взаимоопределяющие друг друга пространства, где власть может служить инструментом коммуникации, а коммуникация – инструментом власти. Противоположный полюс по отношению к первой позиции представляет собой концепция общества Н.Лумана, в соответствии с которой – власть представляет собой лишь одно из генерализованных средств коммуникации (наряду с деньгами, любовью и пр.) [54].
Интересно, что в рассмотрении коммуникации и власти, что понятие власти, так или иначе, соотносится, если не с явно выраженным понятием «истины», то с разными смыслами, которые так или иначе связаны с этим концептом «истины», как некой культурной константы (по Ю.С. Степанову) [81]. Для Фуко производство истины и производство власти связаны между собой, и истина выступает в функции власти [88]. И поэтому он вводит метафору «воли к истине» и «воли к знанию», которая представляет собой ответ на аналогичную метафору Ницше «воли к власти» [65;89], а сама воля к истине – «удивительную машину, предназначенную для того, чтобы исключать» [91,C.68]. Для Лумана истина возникает подобно генерализованному инструменту власти, как «преодолённое сомнение» [54,C.26].
1.2. Коммуникация, истина, порядок
В этой точке становится возможным одновременное рассмотрение истины – как исключающей и как освобождающей, упорядочивающей и «взрывающей» устоявшийся порядок, такое же одновременно двустороннее понимание природы коммуникации и её общественных функций. И эта двусторонняя природа проявляется в разных уровнях коммуникации. Например, для понимания публичных процессов коммуникации интересными являются представления В.Топорова, проводящего анализ мифов и их социального существования, как способа социальной стабилизации и порядка. Топоров выделял два глобальных процесса, происходящих в уровне мифологических общественных представлений: мифологизацию и демифологизацию, говоря о том, что оба этих процесса работают на “одно общее”: “как противовес угрозе энтропийного погружения в бессловесность, немоту, хаос [84]. При этом он определял мифологизацию “как создание наиболее семантически богатых, энергетичных и имеющих силу примера образов действительности”; а демифологизацию “как разрушение стереотипов мифопоэтического мышления, утративших свою “подъёмную” силу.
Если принимать обе стороны природы коммуникации и этот двусторонний процесс установления порядка и освобождения от власти порядка, то позиции «гуманитарной коммуникации» (М.Хайдеггер [95], Г.Гадамер [32], М.Бахтин [19], О.Розеншток-Хюсси [74;75], М.Бубер [24], Левинас [47;48]) окажутся не противопоставленными, а дополняющими по отношению к позициям, полагающим властный характер коммуникаций.
1.3. Я и Другой
Позиции «гуманитарной коммуникации» строятся в основном на том, что обобщённо можно назвать фигурой «Другого». Значимость Другого заключается, разумеется, в том, что таким образом «Я» получает возможность быть увиденным, но значимость увиденности и услышанности – особого рода: она состоит в том, что Другой смотрит и слушает со своей позиции, отличной от позиции «Я» [15,C.75].
В поле коммуникации с Другим также выстраиваются различные позиции: от достаточно операционального понимания «Другого», как источника неопределённости и разрыва в понимании, до почти религиозной этики коммуникации. Фигура Другого является порождающей всю линию разработки представлений о коммуникации и понимании: именно фигура Другого проявила проблемы, которые являются проблемами коммуникации и могут быть решены в коммуникации (хотя исходно фигура Другого вводилась не только, как коммуникативно-герменевтическая, но и как этическая). Сама необходимость коммуникации вызывается тем, что вокруг Я есть Другие, которые создают несогласованности, непонимание, неопределённость ситуации, которые видят и описывают я, ограничивая тем самым и его самоописания. Но одновременно с этим они дают возможность к «открытости» Я, к самоизменениям, к динамике представлений и рефлексивности себя и своих представлений, к росту и развитию, созданию новых смыслов и горизонтов, позволяют происходить со-бытиям, создавать самоописания «Я» на отличии их от описаний «Другого». Этически ограничивая действия «Я», они задают им измерение ответственности.
Все эти разнообразные аспекты, связанные с фигурой «Другого» являются реальными основаниями работы в пространстве публичных коммуникаций, таких как:
- создание самоописаний и саморепрезентаций, которые могли бы быть поняты, приняты другими или те, на которые могли бы дать ответ другие
- важная (особенно для технологий лоббизма) работа с проектами, мотивами и представлениями контрагентов
- создание совместной событийности, включение, причастность других создаваемым событиям
- выстраивание работы в понимании того, что коммуникативное пространство не может быть тотально подконтрольным
- применение разных дискурсивных порядков в зависимости от направленности коммуникации
Однако, представления о Другом в коммуникации для того, чтобы приобрести возможность реализации в реальных практиках коммуникации были избыточно сфокусированы на коммуникации, как совершающейся между отдельными людьми, что не даёт возможности использовать эти представления для работы в современных коммуникациях, устроенных сетевым и инфраструктурным образом.
1.4. Публичность: за рамками оппозиции
Внутри показанной оппозиции в подходах к коммуникации можно выделить и движение к третьей, не вступающей в этот спор, выходящей из него позиции, которая является менее радикальной по этому вопросу и рассматривает власть, как одну из возможных форм и, соответственно, употреблений коммуникации, при этом оставляя общим понятием и началом — коммуникацию, а не власть. А далее вообще выходит за границы указанной оппозиции, формируя новую рамку – рамку публичности.
Собственно, выделенные нами пять концепций – позиций и объединяет именно дилемма коммуникации. В повседневном массовом сознании она обычно формулируется в заголовке: «коммуникация: искренность или манипулирование». В понятийном же плане она, как правило, лежит на разрыве между коммуникацией общественной (что тождественно «массовой» и, далее, «осуществляющей власть») и коммуникацией-обращением, персональной коммуникацией (какой бы смысл ни вкладывался в понимание персональности). Нас интересуют позиции, выходящие за границы этого противопоставления массовости и персональности.
Выход из этого противопоставления намечается в следующих направлениях. Прежде всего, не стоит считать коммуникации инструментом. Потому что именно такое понимание приводит к представлению о манипулировании (негативное использование инструмента), но не способствует раскрытию подлинной сущности человека (позитивное использование инструмента коммуникации). Преодолеть это удаётся тем концепциям, которые рассматривают коммуникацию как одну из сред, пространств существования людей, куда люди включаются постольку, поскольку существует коммуникация. В этом смысле происходит уход от антропологических представлений о коммуникации, а, следовательно, и от главной антропологической проблемы противопоставления персонального и коллективного (массового).
Втрое направление близкое и часто связанное с первым и даже если и рассматривает «человеческую» коммуникацию, то не считает того, кому отправляется сообщение жертвой, либо (что одно и то же, только с противоположным знаком) объектом почитания. Традиционные подходы к коммуникации ориентированны на говорящего. Отсюда и рассмотрение коммуникации как подавления, инструмента репрессий (при этом понятно, что власть имеет инициирующий коммуникацию, а принимающий сообщение заведомо жертва, даже если и отправитель сообщения уже деперсонализирован). Остаётся персонализированный принимающий. Как ни удивительно, но при таком рассмотрении различие между подходами к коммуникации. как инструменту власти или как к раскрытию Другого исчезает. Принципиально тот же подход к коммуникации реализуется и в концепциях Другого, где Я «обязано видеть в коммуниканте «Другого», уважать его, раскрывать и т.п.
Гораздо более продуктивным, эффективным, да и просто более человечным представляется подход, где действующим лицом коммуникации считается принимающий сообщение, слушающий, читающий. Тогда исчезает трагедия власти и коммуникации, потому что власть и воля сосредоточены в слушающем и его понимании. И нет больше груза ответственности говорящего перед персональностью Другого, потому что ответственность за состоявшуюся или несостоявшуюся коммуникацию ложится на этого Другого. Он – главное действующее лицо коммуникации, главный активный участник. А мы, стоящие по другую сторону сообщения лишь вторичная активность, обусловленная возможностью активности, которую нам предоставляет Другой. Мы лишь вынужденно включаемся в пространство коммуникации, которое нам уже задано нахождением там этих самых Других. И мы заботимся о себе, а не о них (или о них только для того, чтобы вообще коммуникация могла состояться, а мы могли в неё войти и предстать перед Другими, и сами выступить для них в роли Других.).
Собственно в основание наших представлений о публичных коммуникациях и далее о публичном пространстве, которое мы намерены выстроить в этой работе, мы положили те принципы публичности, которые были разработаны указанными выше авторами.